Назад на главную страницу    
Опыты 


Р.И.Б.
(опыт демонстрации траура)

В.Д.А. (опыт неучастия)

М.М.Ч.
(опыт возвращения)

Я.А.Ю.
(опыт исчезновения)

Т.И.Н. (опыт сада)


У.Х.В.
(опыт иного)

О.Ф.Н.
(опыт истолкования)

И.А.Л.
(опыт принадлежания)

А.К.С. (опыт любви)


О природе вещей

Я.А.Ю.
(опыт исчезновения)

На вопрос "для чего мировая культура?", знаешь, у меня в этом апреле появился ответ. Прикладной. Чтобы выжить. Мне кажется, у любого человека бывают сомнения, мысли, по крайней мере, у меня да, часто, очень - в том, что все эти Петербурги духа, эти Римы плоти уже ни для кого, уже только для гуманитарных студентов, чтобы их было чем долго и разнообразно третировать.
Я разговариваю с тобой опять. Алеша! У меня получается! Все эти полгода во мне этого уже не было. Ничего-ничего все эти полгода во мне уже не было.
Я жила в перьевой подушке, внутри. Целых шесть месяцев. (Есть какая-то мистика в ровных отрезках времени!). И вот я жила там, внутри. Между мной и миром, между мной и мной была толща свалявшихся перьев. Куриных! Я уже сама стала курицей. Хоть в суп-лапшу. Ничего другого и не хотелось. Ничего вообще не хотелось. Субъекта хотения не было.
А ты все звонил. Ты думал, он есть? И так трогательно ходил под окнами. И каждый раз мигал мне фонариком, когда я незаметно, я была уверена, что незаметно, отводила край шторы... А потом мне стало совсем все равно.
Но я ведь о мировой культуре. Алеша, она спасла меня. Ты даже не представляешь, как ее много, весь Лондон в ней. Ну для чего бы еще?
В апреле лондонцы все до единого носят белое, розовое и голубое. Им кажется, что уже лето. Что в апреле эти младенческие цвета лучше всего подходят к их серым викторианским домам и красным (елизаветинским? да?) омнибусам. И они совершенно правы. А еще у них только красные телефонные будки и только красные тумбы почтовых ящиков. Не улыбайся, это еще не мировая культура, но, понимаешь, это уже первое приближение. Весь серый, с зауженными улицами-каньонами город этими красными точкам и омнибусами-тире все время шлет тебе сообщения. Урбанистический такой Солярис. Только, пожалуйста, не спрашивай: и о чем это он? Алеша, ты не исправим.
В Лондон меня послали родители. Я хочу, чтобы ты это знал. Все, что собрали на собственный отпуск, отдали мне.
Я не форсирую голос. Но если я снизойду, как ты однажды сказал, до честности, с этого я и начну - какие они у меня замечательные, удивительные, породистые, не родовитые, врать не буду, но до чего же, скажу я тебе, породистые. У мамы такой правильный греческий профиль, такая белая кожа - гемма! У нее есть в роду прадедед чех. И по легенде - прапрабабка из княжеского грузинского рода. А у папы все еще интересней - еврейская мама и полунемец-четвертьдатчанин отец (Юнгеры, мы стали Юркиными, от избытка коммунистической идейности моего прадеда: во время испанской войны, а тогда ведь фашисты поддерживали франкистский режим, он отказался быть немцем, и этот провидческий шаг спас все его семейство от высылки в Сибирь - спустя всего несколько лет, во время Отечественной войны). Вот откуда у папы, а следом и у меня василькового цвета глаза и черная, у отца до сих пор еще черная, волнами шевелюра. Я думаю, в него и сейчас влюбляются лаборантки. А какие же у него руки, большие, артистичные, живые - наверно, в какого-нибудь прапрадеда-скрипача!.. В моем первом детстве эти руки выхватывали изо рта три пинг-понговых шарика подряд. Не один - три. И так же ловко выхватывали они из сумерек красного фонаря, из темноты воды, из белизны листа мои детские изображения. Я очень долго была уверена, что это такой же фокус, как с белыми шариками. И приносила папе просто листок бумаги: "Сделай меня". Как же прикалывало это гостей, если они при этом были! Жирными голосами гости мне объясняли: "Он тебя уже сделал!". Я не спорила, я жалобно говорила: "Тогда сделай, пожалуйста, маму!". Гости хватались за бока. Я прятала голову в папины колени. Моя голова вся умещалась в двух его ладонях. Мне было уже ничего не страшно. Я это так помню, Алеша!
И вот! Город Лондон - столица островного государства Великобритания.
Островное государство Великобритания - родина привидений.
В Лондоне быть привидением - это супер. Ходишь, бродишь, плутаешь, теряешься. Исчезаешь в одном месте, вдруг обнаруживаешь себя совершенно в другом. Меня же послали в гости к другу отца, а тот целыми днями сидел в своем торгпредстве. Зато по вечерам старался все наверстать, фотографировал меня на фоне Тауэра, на фоне решетки Букингемского дворца, на мосту через Темзу - вместе с парламентом и Биг Беном. А я точно знала: меня на этих снимках не будет. Привидения не отражаются в зеркалах.
И развалины Парфенона в Британском музее - они ведь уже слишком развалины, они не собирают, не строят, а симметрично - разносят тебя на куски.
И эти покойные короли, королевы, принцы крови, преспокойно лежащие на своих саркофагах - все Вестминстерское аббатство в них, - не сами, конечно, лежат - их копии, мраморные или еще деревянные, но так наивно, так буквально раскрашенные! Ходишь, бьешься об углы никуда не девшихся веков. Об углы, об углы - до полной обугленности. Они есть, а ты - опять привидение. Знаешь, какая Елизавета Английская там настоящая? Профиль орлиный, а взгляд, даже из-под сомкнутых век, властный, истребляющий. И в симметричной капелле (неужели случайно?) Мария Стюарт, беломраморная, мудрая, овечья... Написавшая в семнадцать лет, в семнадцать:
"Car mon pis et mon mieux
Sont les plus deserts lieux".
(Ибо лучшее и худшее во мне - места, что всего пустынней).
И во мне, Алешенька, во мне тоже!
Я думаю, в подкорке в эти несколько дней что-то накапливалось, даже как будто бы воцарялось. Возникла тема незаконченности произведения. Интеллект-то в общем работал.
Слушай-слушай! Это важно. Незаконченный Тёрнер 20-х годов ровно тот же, что законченный 40-х. Значит, в 20-х он был еще просто не готов к откровению по имени импрессионизм. А незаконченный Дега? Его "Причесывание волос" (или "Причесывающая волосы"? - "Сombing hear") - огромное огненно-рыжее в полстены полотно! Потому что длинные волосы героини поджигают собой все вокруг. Уже Пикассо его счел бы сделанным абсолютно! Это гениальная картина. Вместе со мной возле нее буквально сходил с ума пожилой дяденька такого, знаешь, изысканно небрежного вида - явно художник. Он хватал себя за седую голову. Отходил, подходил. Замирал. Сжимал тонкими пальцами виски. Из соседнего зала за ним пришла очень стильная пожилая женщина, наверняка, жена. Но он только сдержанно помотал головой, а когда он снова ушла, его опять повело, он опять с этим рыжим пламенем наедине заметался, он снова не мог понять: как, ну, как это сделано?
Понимаешь? Все, что кажется незаконченным предыдущему веку (или даже десятилетию), размытые очертания, непрописанные мотивы, утопленные в вибрациях света сюжеты, и наш с тобой, Алешенька, сюжет тоже, я ведь к этому на самом деле клоню, только кажется незаконченным.
Просто нужна правильная дистанция. И еще, конечно, новая мифология. Да, я думаю, надо все время что-то в себе менять. Чтобы выжить. Культура-мультура выживает ведь именно этим.
Я сейчас поняла про мистику года! Если люди пробыли вместе целый год (пускай почти целый, неважно), значит, все у них уже было. Была зима. И поцелуи на зубодробильном морозе. А иначе, как бы они узнали, что сначала индевеют усы, потом челка, чуб, потом примерзают друг другу ресницы?.. А весна? Без конца и без края... В первую ночь ты сказал, что потом нам будет лучше и лучше. Я не поверила: лучше, куда уже? А ведь было. Лучше, лучше и лучше. Лучше некуда, Алешенька! Было! Мы ходили с тобой, как пьяные боги. Соразмерные только друг другу. И все вокруг трепетало, трепетом исходило вместе с нами: боги - мы эманировали! - и поэтому над твоим балконом вырастали все новые сосульки - целый месяц, логике, климату вопреки, а над моим - впервые в жизни ласточки стали лепить гнездо. И когда ты задремывал у компьютера, я варила тебе кофе и оно убегало, - я ведь стояла над ним, оно убегало потому, что это во мне было всего-всего через край. А каким настоящим - не в камне, не в городе, не на пикнике было у нас тобой лето. Целых десять дачных дней! Макс пустил нас к себе, не к себе, на дачу бывшего отчима, и, значит, с условием полной прополки двенадцати соток. Прополка не задалась. Но дача, которой не было у меня никогда, была! Нашей! За высоким забором. Все десять дней на замке: богам положено не стеснять своих вольных движений ничем. Зеленые кузнечики сидели на дорожках, после чего без всякого перелета раз - и оказывались травой. И лютики в мураве, подраненные, снесенные, умудренные газонокосилкой уже столькожды раз, расцветали сразу, в трех сантиметрах от земли. Стояли на коротенькой ножке, не зная, какие смешные, думали, что основательные. А мы им читали Барта - "Фрагменты речи влюбленного", с наобум открытой страницы. А голос петлял, голос смешивался с дыханием - слишком было это про нас. И про них это было тоже. Осы страстно хватали их лапками, приникали. И смешно заваливались вместе с ними на землю - стебелек-то в три сантиметра. И мы торжественно друг другу клялись, что нашим первым общим приобретением будет видеокамера. Нет, но сначала собака! -Такса. - Нет, сеттер! - Нет, такса! - Нет! Сеттер! - Такса - это и есть сеттер, выращенный под диваном. А лягушата - их сонмы, когда мы шли вдоль пруда! Всем разом им зачем-то надобилось через асфальтовую тропу. Переселение народов. Я вся на цыпочках. Вся там, внизу, в пальцах ног. Я знаю, по статистике им положено гибнуть - именно сонмами. Только пусть это будет не через меня! Семеню. Ты же в четыре прыжка - как будто, ну, через очень большую бездну. Поскальзываешься. "Убийца! Убил?". Ты уже на земле, тебе больно, растираешь ступню: "Янка, go home!" (самое страшное твое ругательство). Под ногой банановая кожура. А в глазах - твой собачий, мой любимый испуг: не обиделась? Знаешь, ты когда мне теперь снова снишься, - полгода снов вообще не было, никаких! - ты опять смотришь так.
А потом была осень. И так мне нравилось словно бы от тебя тайком шептать твоим (не твоим, твоей квартирной хозяйки) растениям: "А во мне тоже есть семечко. И оно прорастает! Не верите? Да-да-да! Оно же во мне озимое!". И по краю твоей улыбки видеть: ты здесь, а не целиком в своем компьютере. Ты просто его озадачил. Ты озадачил его и меня. И теперь отвечал сразу за нас обоих. И воздушные шарики, которые ты вместо цветов стал приносить, - в одном большом несколько маленьких, - как же мне было от них хорошо, Алеша! (Классно, здоровски! Спасибо тебе за все!). И то, что я вдруг поняла про папины фокусы в детстве - про шарики изо рта, про появление меня на белом листе бумаги - про чудо возникновения из ничего, из темноты, из пустоты, - и чудо это было теперь во мне, через меня, мной...
Вот. А теперь в нашей девятнадцатой лекции, как любил выражаться Веревочкин, возникает новая тема, ее пишем с абзаца.
Тема подлинника. Почему, чтобы вызвать катарсис, театр "Глобус" не должен быть подлинным, а картина ван Эйка должна?
Театр "Глобус", во-первых, восстановленный, а во-вторых, восстановленный не на том даже месте, на котором во времена Шекспира стоял (хотя и неподалеку), белый, округлый, вознесенный над ступенями за черной решеткой и, значит, для прикосновения недостижимый, - а так почему-то хотелось приложиться к нему ладонями, как припадают к святыням, к Каабе, к стене Плача, - но чего бы я у него попросила? Стать "обратно" Джульеттой? Я сидела на парапете. Сзади плескалась Темза. Солнце (знаешь, апрель - самый солнечный английский месяц) уползало за краны и строящиеся небоскребы того, другого, главного берега и акварельно расцвечивало этот. Он уже не был белым, театр "Глобус", он был весь из оттенков желтоватого, розоватого, сиреневого. Он был теплым, он весь был в рефлексах - он был рефлексирующим, вот, и потому подлинным. А подлинное, ведь оно обладает удивительным свойством, оно тебя подключает к себе - всего, целиком. И меня вдруг догнала, здесь, сейчас, вводная лекция Веревочкина к Шекспиру, прочитанная там и тогда. Про судьбу, которую Шекспир изображает как общую всем, каждый его герой еще не вычленен из всеединства сущности, каждый объединен с другим общей судьбой - именно потому, что поднимается с ним из одного и того же потока. Ромео и Джульетта были обречены гибели изначально, потому что были порождены потоком взаимной ненависти двух родов... Я упрощаю, невероятно. Этот трансцендентный поток, по Шекспиру, он не в человеческом коренится, а в трагическом устройстве всего мироздания, всего космоса, в человеческое же он только выплескивается. Алешенька, это важно. Это снова про нас! Слушай внимательно. Сейчас я могу уже это тебе сказать: мы живем в другую эпоху, мы утратили чувство потока и даже чувство слова "поток"... "Мысль изреченная есть ложь" - и все, и этого нам от него довольно! Как катастрофу людям двадцать первого века, к сожалению (к счастью?), дано пережить одно: невстречу означаемого с означающим. Или даже лучше сказать так: их двойное самоубийство (потому что плохо им друг без друга!). Они и есть современные Ромео и Джульетта, вот что я вдруг там поняла. И все это архетипическое: бабушки, дедушки, род, биологическое предназначение - оно потому и всплывает во мне сейчас, понимаешь, - в опустевшей вселенной! По крайней мере, свою жизнь я трактую именно так.
Я верю в себя, в своих близких, в своих предков, делавших все, чтобы я на этом свете была - правдами и неправдами - делавших. Один мой прадед выносил в голодные годы сахар с сахарного завода по две чайных ложечки в день для моей маленькой бабушки, чтобы она не стала дебильной, знаешь, как? Он посыпал сахаром подкладку пиджака, потом сахар струшивал, но кое-что на нем все-таки оставалось. Остаток (до двух чайных ложечек в день) он выбивал уже дома на чистую наволочку. И я тоже, Алеша, я хочу банального счастья - со здоровенькими детьми, с теплым домом, с сеттером - да, обязательно. У моего сеттера будут твои глаза и этого будет довольно!
Но я про катарсис - на берегу Темзы, к заходящему солнцу спиной. Я заплакала первый раз за эти полгода, за шесть месяцев, за сто восемьдесят семь дней без тебя. У меня в грудной клетке что-то вдруг так разболелось. Душа, Алешенька, это, оказывается, то, что болит. И это было так круто! Я больше не была привидением. Сеттер - на собственной даче - с твоими глазами, подумала я, это ведь тоже, можно сказать, трагизм - маленький такой, одомашненный, прирученный. Классный такой трагизм - раз все прочие нам уже недоступны -чтобы жизнь не была вся в шоколаде.
И вот! Теперь наконец о том, чего ты про нашу осень не знаешь. О том, до чего я "должна снизойти", разговаривая с тобой. Не надейся. Не снизойду. Как и ты - симметрично.
Когда в октябре приехала из Рязани твоя сестра, я позвонила - тебе, но тебя дома не было. А Валентина вдруг в трубку расплакалась. У вашей мамы наступило резкое ухудшение, "и сдавать ее жалко, и дома не стало никакой возможности уже держать". Валя приехала в Москву договориться о консультации, "но здесь все такие черствые люди, такие подлые вымогатели засели во всех местах..." Я спросила: "А ухудшение связано с чем?" - "На почве климакса обычные ее отклонения настолько усугубились! Месяц депрессия, месяц мани'я... (да! ударение на втором слоге). В депрессии не ест почти, жить не хочет, а в мании по городу носится, все покупает, пенсию профукивает в один день, под ноги от счастья не смотрит, в прошлую манию ногу сломала!".
Вот, Алешенька, все дословно. Можешь сам у Валентины спросить. Потом я пошла в библиотеку, зарылась в разные медицинские книжки. Маникально-депрессивный психоз - рядовое психиатрическое заболевание. Значительно чаще встречается у женщин (70% всех случаев). Как все психиатрические заболевания, в большинстве случаев передается наследственным путем. Наследственная отягощенность (у заболевших) достигает 80%.
Когда Валентина уехала, я у тебя спросила (по телефону, наверно, надо было наяву, но уж очень не терпелось), я спросила: "А зачем она приезжала?". Ты сказал: "Так, какие-то у нее тут свои дела!" - "У нее был голос какой-то расстроенный...". Ты сказал: "Да? Нет. Тебе показалось".
И перевел разговор на то, какую ты разработал классную базу данных. И что если они рассчитаются с тобой вовремя, на ноябрьские праздники можно будет, "как ты хотела", рвануть в Питер. Я спросила: "А маме ты денюжку подкидываешь?". Ты сказал: "Да, конечно, она же на инвалидности". Хоп! Я спросила: "Да? На какой?". Я так знаю твой голос, Алеша. Он же всегда был мой, свечной, парафиновый, подпалишь его чуть-чуть, он и поплыл... А тут вдруг весь ощетинился: "На второй... или на третьей? Не помню! - и без всякого перехода. - А что там у нас с арт-хаусным кино? Джаггер... нет, как его?" - "Джармуш. Он - Джармуш. Кассета уже у меня!".
Удивительно, как все это уместилось в одной неделе: мои перешептывания с твоими, не твоими бегониями, разговор с Валентиной и кульминация (сцена мышеловки!) - твое сватовство. Я же сказала: не надо, не приходи, подожди. А ты мало того, что пришел, как дурак, в черном костюме, с белыми розами, ты еще торт двухкилограммовый принес. Мама с перепугу пошла и тоже одела свое маленькое черное платье, дома до того не уместное, даже белый жемчуг его не взбодрил! Папа тоже думал не долго, надел свой якобы лучший (хотя на самом деле единственный) серый костюм и в самом деле свой самый шикарный галстук. Слава богу, хоть бабушка выглянула и спряталась. Бабушка говорила потом: "Ой, все были такие нарядные. Мне было не в чем!". Лучшая сцена моей жизни, Алеша. Диспозиция. Мама все уже знает, мама на моей стороне. Рука нервно, как четки, перебирает искусственные жемчужинки. Папа практически счастлив, потому что любит всех, кто любит меня, и ни во что больше не посвящен. Бабушка, как в ситкоме, вот-вот выпадет в дверь. Я, как обычно, в джинсовом прикиде. Я тебя люблю, ненавижу, жалею, презираю за ложь, я умру без тебя, я умру с тобой... Папа тем временем уже говорит, что да, безусловно, лично он будет счастлив. Мама под столом наступает ему на ногу. От неожиданности папа толкает блюдце, блюдце - бокал, скатерть - в красном вине... Я говорю: "Плохая примета! Да, мам?". И мама вступает. Она говорит, что, оказывается (она только сегодня узнала!), нынешний год по японскому гороскопу крайне неудачен для заключения браков и что, безусловно, имеет смысл (ведь всего же несколько месяцев) подождать. Ты смотришь на меня, мой человеческий сеттер. Скажи им, скажи, умоляет твой взгляд, о семечке, уже проросшем в тебе. Они что - ничего не знают? Мама знает. Но на уме у нас с мамой одно: четыре недели не срок, ну мало ли, что еще может случиться?! Торт даже толком не начат. Папа зачем-то предлагает тебе партию в шахматы. Что-то происходит с твоим черным костюмом. Вдруг всем делается очевидно, что он с чужого плеча. Он повисает на тебе - ты повисаешь в нем? Я вдруг поднимаюсь, я говорю, что мама права, и что вообще у меня появилась идея - проверить свои чувства разлукой, если Алеша, конечно, не возражает. Алеша не возражает. Алеша молча встает. Алеша, видимо, вспоминает про шахматы. И делает ход конем. Он говорит: "А может быть, это ты... ну... особенности твоего токсикоза?". Ронять папе больше нечего. Папа, как ребенок по лужице, хлопает рукой по мокрому пятну. Ситком! Только бабушке с темпераментом грузинской княжны осталось выпасть из двери. Нет, все остаются на своих местах. В полном молчании. Ты тоже молча поворачиваешься и уходишь. Папа бежит открыть тебе дверь. Не знаю, может быть, и утешить.
Потом еще несколько дней твои мучительные глаза оказываются развешенными по всему дому. Даже папин портрет (между прочим, работы Зверева) смотрит на меня твоими глазами. Даже буква "ё" в твоем имени. Отчаяние, бездонное твое отчаяние, а не благородное предложение руки и сердца залетевшей по неосторожности подружке, говорит о твоей любви. Кричит. Первый раз в моей жизни с такой несомненностью. И несколько дней я, правда, не знаю: мне очень плохо, мне лучше некуда? Мне очень круто, вот.
Ну а теперь нам пора возвратиться к теме подлинности. И собирать все темы нашей ...надцатой лекции, как завещал нам профессор Веревочкин, воедино.
Картина ван Эйка "Супружеская чета Арнольфини" (Лондон, национальная галерея) знакома мне, можно сказать, с младенчества. Потому что ела я плохо (у меня в обед находили манную кашу, которую в меня засунули еще утром)... и вот мама меня кормила, а папа, как книжки-раскладки, раскрывал передо мной альбомы. Оказывается, предпочтение я отдавала Клее, Миро (что в общем понятно) и почему-то голландцам. И вот когда мое межреберное пространство, в просторечье называемое душой, засаднило, заныло, занемогло перед картиной ван Эйка, я решила: ну да, дело в началах и концах, сошедшихся тут, сейчас, во мне, от манной каши до этой минуты вся моя жизнь этой встречей и встречей обрамлена... Потом, когда слезы уже стали мешать, - не жить мешать, наоборот, в них, как в дожде, было так много жизни - смотреть мешать! - я подумала: все намного банальней, госпожа Арнольфини беременна, и значит, это - больная тема - вытесненная, но раз реву, значит, больная... Я ведь с нашим с тобой зародышем после посещения библиотеки стала регулярно общаться, перед сном говоря ему, и натощак, и во время еды говоря, чтобы он сам, сам, сам решал свою участь, чтобы хорошенько прислушался к себе и, если гены у него никуда, если они у него от нашей рязанской бабушки, то зачем же нам это? ему самому - зачем?
Может быть, выкидыш был бы и так, и дело совсем не во мне. Откуда я знаю? Срок был еще смехотворный. Просто открылось кровотечение. Мама уложила меня на два дня к одной знакомой врачице... Больничка была, конечно, с тараканами. Но зато когда я вернулась, было чувство, знаешь, как в детстве на первомайской демонстрации - какой-то тотальной любви. Мама испекла мой любимый мясной пирог, расцеловала, сказала: "Вот и все у нас хорошо!". Бабушка вдруг подарила кольцо с бирюзой (фамильное!), а папа, как умеет только мой папа, сначала проиграл мне партию в шахматы - с трудом, от желания быть достоверным то и дело роняя фигуры, - и только после этого расцеловал.
Правда, потом я случайно услышала их разговор, они ужинали с отцом под "Намедни", в кухне, думали, что телевизор заглушает их голоса... Мама сказала: "Янка таким молодцом. Так держит удар!". Папа слушал Парфенова, из какой-то армейской части убежали очередные солдаты с оружием, папа с мясным пирогом во рту спросил: "Какой удар?". Мама сказала: "Судьбы. Я бы так не смогла". Папа дожевал: "А как Алеша? Как он?". Хоп, сказала себе я, вот что такое мужская солидарность. "Он славный мальчик. Хотя и из простой семьи. Он очень славный. Мне кажется, у него все будет хорошо". Папа опять набил рот пирогом, пошли помехи. Но смысл был такой, что все у тебя и меня, может, еще и наладится. Мама сказала: "Ты что, не знаешь собственного ребенка? Скорее евреи договорятся с арабами по поводу территорий". - "Между прочим, очень вкусный пирог, - сказал папа (это значит, пирога уже не было). - Не знаю, да, собственного ребенка. Думал, что знаю. Не знал. Да. А нет ли у нас еще чего-нибудь вкусненького?".
Вот. А я не то чтобы от них поясных поклонов ждала... Но все-таки, все-таки... Ладно, неважно. Им просто хотелось, как и всем нормальным родителям, чтобы я подольше оставалась ребенком. С родителями это часто бывает. Чтобы запиралась, рыдала. А еще лучше, чтобы прятала свою голову, как трехлетняя, им в колени. И они бы меня понимали, гладили, жалели.
А правда я классно придумала про врача, в которого за два дня лежания влюбилась в больнице? Врача-гинеколога. Извини, извращение, конечно! Но ведь придумано классно. И тебе не обидно. Больно, да, но ведь не обидно, согласись? И главное - необратимо, однозначно, моментально, как удар топора... по всему лучшему и худшему во мне. Во мне! Ты-то жил, приезжал, бродил, страдал, на что-то еще надеялся, когда мигал мне снизу фонариком. И даже когда запил, Макс сказал, что ты два месяца пил по черному, в тебе же ничего не скукожилось, не умерло, не выгорело до тла. Помнишь, когда мы в наш последний дачный день гадали на Барте, тебе выпало: "Вопреки всему субъект утверждает любовь как ценность"? Ты же с этим остался, нетронутым, младенчески неповрежденным, ведь так?
А мне - мы никак тогда не могли понять почему, - открылась страница с сюжетом про слезный дар, - теперь понимаешь? - в двенадцатом веке один молодой монах отправился в монастырь в Брабанте, чтобы обрести там, молитвами местных монахов, слезный дар.
Ну вот. А теперь опять про картину ван Эйка. Про себя на этой картине. Слушай!
На факультативе (платном!) по истории искусств нам говорили, что супруги Арнольфини якобы только изображают благополучие. Message картины в том, что в доме поселился разлад. О чем свидетельствуют две пары обуви - на переднем и заднем плане. Эту нескладно стоящую обувь (носами друг к другу, а во втором случае пятками) тетенька-училка радостно черкала красным указующим зайчиком. Современники ван Эйка, говорила она, символику картины считывали легко: ведь по голландской традиции, обувь должна стоять строго параллельно друг другу.
Ну так вот, дорогой Алеша, в табличке, висящей при картине (а ей не верить у меня нет оснований) говорится совсем о другом: чета Арнольфини принимает гостей. Оказывается! Но гостей на картине нет. Даже стоя к картине вплотную, их практически не различить. Картина-то совсем небольшая. А гости-то, гости оказывается, отражаются в зеркале - в небольшом круглом зеркале, висящем на задней стене, - два смутных абриса. Над зеркалом же, прямо по светлой стене, - латинская надпись. И надпись эта гласит: "Здесь был Иоганнес ван Эйк / 1434". Представляешь? Ты смотришь в зеркало и в крошечной, в едва различимой фигурке не видишь, только угадываешь его. Он здесь был, он здесь есть. Но в это самое зеркало смотришь сейчас и ты. И, значит, это еще и твое отражение. Не по принципу "привидения отражаются в зеркалах"... Наоборот! По принципу: он здесь был, я здесь есть. Вот такая, какая есть. Здесь, теперь. Разлива две тысячи второго года. Яна Александровна Юркина, Бегичева по маме. Юнгер по исторической справедливости. Мечтающая о более престижной работе (папин лондонский друг обещал позвонить их третьему другу в Москве!), двухэтажном загородном доме, где мы будем жить всей нашей большой семьей: родители, обе бабушки, дед, я с мужем, детьми и, естественно, сеттером с твоими глазами, - отвечающая за всех за них вместе, по отдельности, сейчас, всегда. А ты заведи себе, пожалуйста, сиамскую кошку с глазами василькового цвета и, пожалуйста, я не против, назови ее Яной. Когда она загуляет, ты будешь высовываться и кричать на весь двор: "Янка! Go home!". Означаемое и означающее будут трагически, будут комически не совпадать. И все-таки кошка тебя поймет. Только кошка. И только я.


 
  Яндекс.Метрика