Назад на главную страницу    
Повести, сказки 

АРХИТЕКТОР
ЗАПЯТАЯ НЕ МОЙ


ВЫШЕЛ МЕСЯЦ
ИЗ ТУМАНА


ВОТ ТАКОЙ ГОБЕЛЕН



СКАЗКИ

Крот и яйцо
Слон и пеночка
Лиса и заяц
Малиновка и медведь
День рожденья


Архитектор запятая не мой

Моя жизнь, и лицо, и особенно выраженье лица - это все во мне - оттого, что я - тело.
Ко мне уже два раза подходили на улице и говорили, один раз: "Девочка, у тебя никто не умер?", в другой раз: "Мальчик, у тебя что-то стряслось?" Им совершенно ведь все равно, тело я девочки или тело я мальчика. Я сама очень долго хотела, чтобы мне это было по фигу.
Пляж есть пляж. Пляж есть лежбище тел. И всю жизнь я мечтала приехать к морю зимой - не к телам чтобы, а к морю. А послали к телам. Вот и вышло все боком - то левым, то правым.
Что я Тане скажу?
Таня разве что пожалеет, обнимет всю, прижмет до хруста, но понять - не поймет. Это и невозможно понять. Таня думает, мне нужна грудь хотя бы второго размера. Я от этого слова - размер - сатанею, я не болт и не винт! Я не вещь. И при этом я - тело. Тело, находящееся в свободном падении, - вот что я Тане еще на платформе скажу.
Или не скажу. Ей ведь нетрудно быть телом. А остальным еще больше чем нетрудно: им это в кайф. Уму непостижимо! Моему скудному уму. И значит, надо либо с этим смириться, либо что-нибудь сделать. Но ведь я и попыталась!
Они ворочали свои тела, как ворочают джезвы в раскаленном песке, и с вожделением ждали любого взгляда - как ждут, когда же кофе ударит в голову. И, конечно, размер... вплоть до того, что взять бинокль и обстоятельно разглядеть. Не всегда сально, но всегда жадно - как будто от этого зависит жизнь... Или их чувство жизни - чувство присутствия в них жизни.
Пал Сергеич, наверно, до сих пор думает, что это он меня снял. И пусть себе думает. Я и Тане скажу: гад ползучий, напоил - да неужели бы я на трезвую голову, ну, почти с кем попало, в два с лишним раза старше себя?..
Фиг бы он меня напоил, если бы я этого не хотела. Я, конечно, не совсем этого хотела. Можно даже сказать, что совсем не этого. Но и в том числе я хотела эту гадость, им плавки напрягающую, гадостью перестать считать. И вот это как раз получилось. Тупорылый, вполне беззащитный зверек. И яйцо, и игла, на конце у которой - жизнь и смерть, - сразу все.
Надо такие выбрать для Тани слова, чтобы вышел рассказ. Нет, не врать, просто правильно выбрать. С Пал Сергеичем мы оказались в столовой за одним столом на четыре персоны. Голубые глаза сквозь очки. Голос тих и бесцветен. Скорпион. Щеки впалые. Изящен, высок... Архитектор, но по привязке объектов непосредственно к местности. Немного зануден. Сначала казалось, не бабник. Потому что тетки к нему - он ко мне: "Ну их к Богу!" И уйдем на лиман копать моллюсков - чтобы потом ему рыбу ловить на живца. Или весь тихий час режемся с ним на солярии в шашки. В баре пива попьем... В общем, все по-мужски. О себе, о семье - ни полслова. Все только: Париж, Барселона, ах, творения Гауди - парадиз на земле, ах, Венеция!.. "Парадиз, - говорю, - на воде?" - "Молодец! В точку! Ты счастливая, Юля, это все у тебя еще впереди!" - "На какие шиши?" - "Ты позволишь дать тебе совет? Надо верить, и все получится!"
На советы его я хотела плевать.
Нет, так будет нелогично.
От советов его я временами плыла, я торчала: скажите, пожалуйста, какая забота!
Любил или нет? Таня может спросить напрямую: про любовь говорил? ухаживал долго? - Страшно долго, Танюша. Больше часа. Да что я? Часа полтора.
Пиво пил и твердил: "Ты меня берегись!" - "Вас? Это с чего бы?" - "Я люблю чудеса". - "На здоровье. А я при чем?" - "Чудо - ты". - "Вы, небось, без шапчонки сегодня лежали, вот головку и напекло!" - "Уж поверь мне, чудеснее чуда нет, чем рождение женщины из пены морской!" - и ушел. Я решила, что в туалет. Ладно, жду. Взяла две бутылки "Жигулевского", чтобы поровну с ним заплатить. А его нет и нет. Я тогда бутылки в охапку и в номер к нему: "Пал Сергеич, у вас с холодильником? Может, сунете - завтра попьем". - "Я сегодня хочу". - "На здоровье!" - "Я с тобою хочу!" - "Чем со мной, лучше с воблой" - "А водки хочешь? По чуть-чуть?" И про сына вдруг начал. Я уши развесила. Сын - под следствием: друга не хотел бросить, хотел ему свою верность и храбрость показать - короче, пошел с ним брать киоск - первый раз в жизни, и его замели. Друг удрал - сын сидит. "Юльк, ты можешь мне объяснить - вот за что ему это? Это же я виноват. Это моя карма! Я их бросил, он с шести лет с матерью рос. Веришь, все бы отдал, чтобы он здесь сидел, а я - там. Ты мне веришь?" - "В общем... да". - "За Сережку! Чтобы хранил его Бог! Эту надо до дна!" - "Ладно. Бог в помощь". - "Фантастика, Юлька! Вот сидим мы с тобой - незнакомые люди, а как будто я тебя целую жизнь знаю. Я так рад, что ты здесь!" - и вдруг побежал дверь запирать изнутри.
Я - будто не вижу. Роняю головку - мол, с меня взятки гладки. Тане лучше сказать, что заснула, а проснулась - он рядом лежит... Ну, не подлец ли?
Парадокс заключается в том, что под утро я в Пашу влюбилась. То есть, в принципе, уже и не я. Я проснулась, а тело мое - не мое. Мне ведь его никогда не было надо. И, наверно, поэтому я так легко перестала его ощущать как свое. Я его ощутила как Пашину вещь, абсолютно бесценную Пашину вещь. "Что за прелесть, - он так про него говорил, - что за чудо!"
Известное дело, о вкусах не спорят.
Утром думаю: как же теперь мне дальше-то жить? Я ведь все-таки в теле, а тело - его, значит, вся я теперь - его? Это в мои планы отнюдь не входило. Паша спал. Я оделась, тихо вышла. Море было так мало похоже на море: ни цвета, ни звука... Море было, как если собрать всю-всю нежность людей, насекомых, деревьев, птиц, зверей - всю, что есть на земле, и в одно мгновенье увидеть.
Мне бы пойти на солярий - посмотреть на восход, но я и так знала, как касается солнце лимана, как Пал Сергеич меня: "Ты не бойся, я только… я сейчас…" И в море полезла, а вода - ледяная. Мне не то, что отмыться хотелось. Мне, наверно, хотелось, чтобы кто-то другой или что-то другое всю меня поглотило, пронзило...
И, конечно, ближе к вечеру - жар. Пал Сергеич пропал: ни к завтраку его, ни к обеду. К ужину я сама не пошла - 38,6^.
Этот день был как год - год, не знаю, чьей жизни, не моей - это точно. Я боялась всего: что придет, что уехал, что бросил, что явится вдруг с розами, за которыми, очевидно, поехал, что предложит руку и сердце - а как я могу, институт я не брошу, а он в Запорожье живет. Кольца-то он не носил - ни на левой руке, ни на правой. И я решила... Если бы не жар, мне, конечно, было бы еще хреновее.
Он на мне, как на флейте, играл, понимаешь? Наш физрук говорил: "Кто привесил на брусья соплю?" - "Я привесил", - отвечал ему староста Ванечка. Он подсаживал многих, не одну ведь меня! Ладно, Бог с ним. Мама лучше придумала: "Что тебе ни купи, из всего торчишь шпингалетом!"
А теперь я буду флейтой торчать.
Он губами касался меня (не меня, конечно, а тела), и я чувствовала, что он ждет звука - чистой ноты. Звук же - голос, я имею в виду, - он не из тела уже идет, он идет из меня... ну, почти из меня.
Что я, Таня, плету? Просто голос, как мне кажется, - это клей, прикрепляющий тело к душе, - такой тонкий слой. Я физически ощущаю, как своими низкими нотами он сгущается в тело, в телесность, а высокими - отлетает, дробится, растворяется...
("Хор кастратов", - ты на это мне скажешь. И еще ты мне скажешь, что если античность - это счастливое детство человечества, то средневековье - его мучительное отрочество, и что отрочество в принципе не может быть иным. И что любое отрочество есть средневековье, и что у тебя перед глазами имеется собственный отрок... - Но извини меня! Ты ведь еще не знаешь всего! И не узнаешь - такое тоже может случиться. Пал Сергеич - уже пройденный этап!)
Он, конечно, рванулся не за розами, а на моторке с какими-то местными рыбаками... Ночевал у них в деревне и утром опять с ними же пошел в море. Я не знаю, соврал или нет. Он хотел, чтобы я место свое поняла - номер восемь - это уж точно. И ангина моя невероятно кстати пришлась. Забежит, фруктик положит - и всегда в тот момент, когда Нина Петровна, соседка, либо в койке лежит, либо волосы свои чешет костяным гребешком - тридцать три волосинки.
А мне что? Лежу себе шпингалетом, но воображаю еще, что флейтой. И весь пляжный развал наблюдаю через окно. Как две телки лет тридцати - без всего, в одних повязочках набедренных - швыряют пластмассовую тарелку, и весь пляж только этим и жив. Им и море не в кайф, и карты не карты - только лишний бы раз на девах посмотреть: и чтобы жена не заметила, и чтобы при этом поплейбойнее слайдик застать. И вот плющу я свой хмурый лоб о стекло, и все-то пытаюсь себя убедить, что я с ними одной породы. Я и так, я и этак: пол есть пол-, значит, пол человека - это полчеловека... Пол плюс пол - пол-учается целое. Значит, если ты хочешь случиться, то есть целостность обрести, значит, надо элементарно пойти и случиться... Тут смотрю, Пал Сергеич с глазами голодной собаки этим самым девахам тарелку летающую несет. И не знает, которую раньше всю-всю-всю изглазеть.
Я потом говорю: "Ты так на них смотрел!" Он: "Они хороши - нет слов. Но ты... Юлечка, ты настолько другое!" - "Интересно, почему в среднем роде?" - "Потому что как солнце и море - самым первым утром". - "Скучал?" - "Очень. Очень!"
И я снова пыталась быть флейтой. Он - не знаю, чем... Если по тембру - гобоем. Я училась брать ноты. Получалось! Он звучал протяжно и так искренне... Голос тоже ведь гол, но - другой наготой. Правда, сейчас я уже не уверена. Я запуталась. Таня, когда ты поешь - напеваешь без слов - ты ведь поешь душой?..
Очень трудно быть вещью. А стать - так недолго. Вот тебя позабыли на пляже, вот тебя обронили в столовой или хуже - за целый день и не вспомнили, что ты есть, что ты где-то лежишь, пылишься. И - конец. Ты - полено. Молча жди, когда папа Карло снова вынет из голенища нож: где-то мой Буратино, мой дурачок недорезанный? Мы же на пляже порознь лежали. Он уже мне сказал, что во второй раз женат и что тут несколько его сослуживцев, а главное - мне и самой куда как естественней болтать с ровесниками, то есть с унылой парочкой, фанатеющей от БГ (так весь срок и лежали в наушниках - наизусть его, что ли, учили? Ленка только поднимет голову: "Животные невиданной красы". А Максим на подхвате: "Вон, вон смотри,- и в мужика татуированного тычет, - вол, исполненный очей!").
Им и без меня хорошо было.
Ну и вот, просыпаюсь я ночью, Нина Петровна храпит, как живая, а я лежу и не знаю, я есть или меня нет. Встала, зачем-то оделась и на лоджию вышла. Смотрю, а луна развалилась, как небесное тело, тоже, знаешь, дебелая вся. Воздух, как проститутка, так надушен - невозможно дышать. И полезла я, Танечка, с нашей лоджии на соседнюю, а с соседней - опять на соседнюю. Путь неблизкий: по фасаду шесть лоджий и три еще за углом. Я не знаю, чего я хотела. Я хотела увидеть, как он спит, как во сне дышит, просто рядом прилечь... По дороге трусы чьи-то сбросила. Ну, короче, долезла я до его полулюкса, у него там слева стояла кровать, а в глубине зеленый диван. Захожу. А в кровати будто и нет никого. Но дыхание слышу. Иду на дыхание. Смотрю, на диване Пал Сергеич мой - с какою-то теткой. Спят без чего бы то ни было - жарко им! А меня уже не было в этот момент. И настолько меня уже не было, что я даже решила с них простынку стянуть, чтобы увидеть, какая она целиком, что он в женщине ценит.
Вдруг она: "Погаси! Боже мой! Боже мой!" - как в бреду. Я в два прыжка - к лоджии и за штору. Стою, не знаю, что же такого сделать, чтобы стать, чтобы быть! Разбудить их - а дальше? Тут смотрю, на окне верхняя челюсть в стакане - почти целиком, дырки три в ней - не больше. Я ее в платок завернула, хотя и было противно. Если, думаю, Пашины зубки - память будет - и ему, и мне. Если зубки девахины, тоже нехило. Кенгуру не от старости дохнут, чтобы ты знала, а когда зубы сотрут до корней.
Было чувство, что я отыскала яйцо и надломила уже иглу - понимаешь? Я перестала быть вещью. Вещь в кармане лежала. Даже больше, чем вещь, - тела часть!
Я вчера поняла, для чего я живу.
Я живу, чтобы все-все-все ощутить - что только возможно! Чьи-то зубы - в кармане - потрясающе, разве нет? Но сначала был страх, что придут, что найдут, что Нина Петровна, я только засну, проснется и их обнаружит. Я тряслась до рассвета - я никогда так не тряслась. Мне приснилось, что солнце рожается из земли - вылезает из ее черных недр головкой вперед - и вместо восхода растекается кровь. Я вскочила - прошло, я думаю, меньше часа. А восход-то как раз затевался безобидный. Мой трофей все еще лежал под подушкой - как меня не стошнило, не знаю! В общем, шорты напялила, в задний карман эту штуку сунула и пошла на лиман.
Он же там рядом, сразу за трассой - весь в замшелых, неглубоких прудиках и цикадах. Я иду, а они, словно бабушкин "Зингер", строчат, пришивая к земле себя, меня, это утро, мои страхи - так, как будто без них это все может испариться. А так - будет здесь! Не цитата - это цикада, что, конечно же, мило, но книжно, а цикада - это цитата. Понимаешь?
В общем выбрала я озерцо позаплесневелей, развернула платочек. А камень я еще по пути припасла. Положила его рядом с зубками, крест-накрест завязала - и в воду.
"Я с теми, кто вышел строить и месть!.."
Ты помнишь, как меня чуть не выгнали из школы, когда я к его гражданственной лирике эпиграфом взяла: "...и месть в сплошной лихорадке буден"? Ты еще вместо мамы в школу ходила... Ничего, я потом оттянулась в родной стенгазете - в полный рост: "Как сказал, помнится, пиит, даже к финским скалам бурым обращаюсь с калом бурым". И этого не вынесла даже лояльная Шур-шура: "У Поэта сказано "с каламбуром!" - "Александра Александровна, так и я ведь с каламбуром!" - "Ты с... даже повторить противно!" - "Вы же нас сами учили следовать не букве, а духу!" - "Но дух-то у тебя какой, нос заткнуть хочется!"
Зато одноклассники меня вдруг полюбили - недели на полторы, если не на все две. Ну что тебе Пал Скорпионыч! А еще я звала его Палом Секамычем. Представь, откликался!
Ну и вот. Возвратилась с лимана и решила уехать. Вещички побросала в рюкзак и - на самый первый автобус. Мне казалось, что так будет лучше - будет легче. Я на вокзале билет даже умудрилась продать - прямо с рук. И уже встала в очередь - обещали выкинуть бронь на проходящий. А потом я подумала: целая жизнь впереди, и всю эту долгую жизнь мне придется гадать: чьи именно были зубы? И обо всем остальном тоже, конечно. Но почему-то про зубы, мне казалось, важнее всего.
Я поймала попутку, чтобы к завтраку кровь из носа - быть за столом...
Знаешь, дальше - не так интересно.
Если отрочество - средневековье, то юность, по логике, - Ренессанс, ну, а молодость, сколь барочна, столь и порочна… Ты как-то сказала, что отрочество во мне неизбывно, что есть вечные отроки, что даже в старости их глаза прожигают, будто угли, потому что не смотрят в себя... Я барочна, Таня! Отныне - барочна, на худосочность невзирая - весь мой декор, вся пышность - внутри. И дрожжи я не буду пить из принципа: я не тело, а тело - не я. Я прочитала у Ламброзо, как один сумасшедший приходил на могилу, которую считал своей, и сквозь землю разглядывал разложение ненавистного тела, измотавшего ему душу, разглядывал и ликовал. Он считал себя призраком, а ходил просветленный.
Это - все-таки выход. А, возможно, что даже и вход.
Не пугайся. Мне-то он точно заказан. Если я не рехнулась, когда Пал Сергеич сказал, что на него свалилась жена! Подплыл ко мне в море, потому что я к завтраку все-таки не поспела, сказал, что от стыда готов утонуть, что Оксана ревнива, как сорок мавров, что объявилась без предупреждения... И вдруг с пафосом: "А хочешь, мы завтра уедем?" - "Ты и я?" - "Нет… Нет! Ну что ты! Мы с ней! " -"Вы? С чего бы?!" - "Мне очень стыдно мозолить тебе глаза". - "А ей что ты скажешь?" - "Ей? Что-нибудь уж придумаю. Ну, будь умницей!" - и нырнул. Был и нету. Я хотела сказать, что люблю, что вытерплю, еще классик предупреждал: жена есть жена, и пускай себе отдыхает. Но он вынырнул настолько от меня далеко...
За обедом им подали протертый суп и пюре! Я специально несколько раза ходила - то за хлебом, то за приборами - мимо них. Пал Сергеич грыз мясо и - кровожадно. Суп с пюре гоняла во рту белая женщина с красным от солнца, а еще от злости лицом. У нее были крепкие ноги - я потом на пляже рассмотрела, - могучие плечи и очень низко посаженный зад. Говорят, что изъяны мужчин волнуют - например, асимметрия, да? Это правда? Мне показалось, у нее одна ягодица чуть больше другой. Ну и челюсть, как ты понимаешь...
В монастырь мне нельзя, потому что и там чают воскреснуть в теле - по-моему, страшная пошлость!
"Синих вод окоем
Все темней и тесней.
Запершись с ней вдвоем,
Что ты телаешь с ней?" - тоже пошлость, конечно, но все же простительная. Я же не знала, что, запершись, они чемоданы пакуют. Я торчала на пляже - кактусом, колом, шпингалетом. Я изъела их желтую штору, как моль дедушкин китель, - он расползался в руках, гадливо от этого было до дурноты. Я тогда разревелась, а мама сказала, что таких психованных, как я, не берут в октябрята. И ты согласилась. Ты всегда с ней соглашалась, поэтому и ходила в любимых. В них и ходишь. "Вот Танечка - она нашей породы, а ты! У свекровки был прадед, так говорили, родную сестру запорол - их отродье!"
А сестру он запорол, потому что за друга отдал, а она гулящей оказалась. Генетически я, вероятнее всего, к ней восхожу.
И - она поняла бы меня, как никто?
Ты же только приклеишь ярлык. Я созрела, я давно уже перезрела - вот чего ты не хочешь признать. Ну так вот, Танечка, слушай!
Я осталась на лишние сутки, потому что продать-то билет смогла, а когда попыталась купить, то удалось уже только этот - в проходе и при туалете. Потому и не сплю, вонь такая - не морщься, пожалуйста. Я духами под носом намазала и лежу - ничего. Я осталась на лишние сутки, я думала, Пал Сергеич - Запорожье ведь рядом - приедет. Поговорить, попрощаться, адрес мне дать или взять мой хотя бы. Жизнь - это ведь ужасно долго. И нельзя же на всю эту вечность!..
Пересменка очень похожа на зиму: пляж пуст, лежаки - под замком. К довершению сходства еще с ночи зарядил мелкий дождь. Он убил все следы. Я сидела на лавке, смотрела на шторм и постепенно становилась этим грохотом, этим воем сама. Я кричала, не слыша себя. Чтобы расслышать, заткнула пальцами уши, а когда оглянулась, увидела недомерка-качка. Он смотрел, как буравил. А потом закричал. Рот разодрался, плечи задергались. Я спросила: "Идиот или в детстве ушибли?" Слов он слышать не мог, но кадык - он торчал у него до того непристойно! - вдруг полез вниз, потом вверх… Он ходил в нем, как поршень. Я сидела в плаще, качок же был в одних узеньких красных плавках - то есть заехал явно мгновение назад и от радости оборзел. Пронесся вдоль прибоя, очутился на волнорезе, запрыгал на нем… Я стала смотреть на чаек, как они мотают головами, вытаскивая из песка объедки. А потом, когда обернулась, качка уже не было. Волнорез насквозь промывался водой, как слюной, - застряв костью в горле. Я залезла на лавку, потом подбежала к воде. На солярии - когда я примчалась уже на солярий - я увидела там блондинку весьма пошлого вида, рядом с Бертой Марковной, которая перепутала день и тоже застряла на лишние сутки.
- Зачем я тебя сразу не придушила ногами? - кричала блондинка.
- Как идет! Аполлон! - ликовала старушка.
Я прижалась к перилам: недомерок оказался жив и здоров. Он шагал по соседнему пляжу. Он даже стал махать им рукой. Или мне?
- Ты дойди! Ты только дойди! - бесновалась блондинка. - Холера такая! Недоебыш!
Разбежавшись, он подвесил себя на турнике и качал свои мускулы до совершенного изнеможения. А потом по-кошачьи упал, точно умер, точно хотел мне сказать: испугалась? вообразила, что меня завтра неводом выловят и в этом самом месте разложат - вот так, вот такого?
До отъезда еще было целых полдня и вся ночь, и кровать без постели - белье унесли, пересменка, спи, на чем хочешь. И туалет под амбарным замком - испражняйся, где сможешь, хоть в этот вонючий матрас - он привычный. В общем, я попросилась пописать к блондинке. По ее розовым брюкам и по кольцам, нанизанным пирамидкой, я угадала, что мадам занимает, как минимум, полулюкс.
Люкс! Единственный на этаже. С душем, ковриком и, представляешь, даже с туалетной бумагой! Я размякла. А тут еще куры-гриль, пускай и на осоловевшей от жира газетке, но зато ведь с кагором. Я не люблю случайных людей, но есть типы, которые больше, чем люди, они именно типы, - в них все так густопсово! И тогда я смотрю их, как фильм, - понимаешь, не соприкасаясь.
- Давай ешь, прямо глядеть больно! Слышь, подруга, а дрожжи не пробовала? Жалко, ты не в Черкассах живешь, я б тебе с пивзавода устроила. Что молчишь, мне и так слова сказать не с кем! Ну? И груди сейчас набавляют, чтоб ты знала! А на танцах здесь как - контингент или так... тыловая обстановка? Слышь, а педерасы были? Много? Их же теперь развелось - у-у-у, заразы, спидоносцы. А я ж такая брезгунья! Ты мне будешь есть? Я ж с парнем приехала - трусись теперь за двоих! И Чернобыль стекает сюда - во время пришло, да? И не угадаешь, какая холера страшнее!
Я уже захмелела, когда он вошел в этих дурацких красных плавках, и мне стало смешно - поначалу ни от чего, а потом оттого, как Алена кричит:
- Нервомот! Сатана! - по слогам и от деланной ярости косорото. - Я сюда нервы приехала успокоить. Что ты морду воротишь? - И вдруг подбежала и стала хлестать его по щекам, по спине.
Что меня поразило - что он даже не пикнул, просто впился в ее запястья, усадил на диван, чмокнул в щечку, в другую, взял одежку - джинсы, рубаху и в спальню отправился. А потом, когда вышел одетым - я уже не смеялась, конечно, но он помнил мой смех - и кадык у него, будто это был нож, чуть не вспорол его изнутри. Ладно, думаю, дай налью и ему, оглянулась, а его след простыл. Я - за ним, в коридор, со стаканом... Тут смотрю - Берта Марковна.
- На огонек? - говорю.
- Ой, нет, детка, на унитаз! - и по выходе: - Это счастье, что вы приехали! Дай, вам Бог, Алена, хорошего человека встретить!
А затем был девичник. Берта Марковна жаловалась на боли в суставах, ишемическую болезнь сердца, на камень, по-моему, в почке. Она тоже устала быть телом. Впрочем, нет. Это тело устало быть Бертой Марковной. Тело ей диктовало, что ощущать и чем в каждый миг жить. Понимаешь, в чем разница? Тело было огромней ее, и она уже не пыталась себя отыскать в его растекшихся, дряблых закоулках. Я же тем и жива, что я - не оно.
Ты мне, конечно, скажешь, что это - период или трудности роста. Нет! Душа не растет. Я скажу тебе больше: начиная с рождения, душа день за днем отлипает от тела. Отделяется, да! Это же так очевидно: смерть - только энный шажок на этом пути.
Дамы бурно общались, друг друга не слушая. Я смотрела в окошко на скудный наш парк о четырех клумбах, двух ветлах и трех тополях, отдаленно напоминавших кипарисы. Я ждала Пал Сергеича. И чем ближе был вечер, тем безобразней ждала. А потом нашла в их рюкзаке - мне Алена велела найти анальгин - тоже, можно сказать, обезболивающее средство - я тетрадку нашла. Он в ней делал тригонометрию, а с другой стороны рисовал. Например: райский сад, древо, змий, очень толстая, абсолютно откровенная Ева, очень плотный, с крупным членом Адам, - нагота не постыдна, - знаешь, что он прикрыл им фиговыми листками? - рты! Всем троим, змию тоже. И еще был рисунок: путник с посохом, залатанная ряса до пят, ровный нос, а под ним - третий глаз - не во лбу, не на темени, а - вместо рта. И внизу - очень мелкими заглавными буквами подпись: "Андрей Рублев".
Тут кагор ни при чем, в висках застучало оттого, что какой-то шкет болен тем же, чем я. Нет, не болен, даже не мучим - одержим - и при этом спокоен. Потому что он знает что-то такое!.. Я решила его отыскать и спросить. Но пока я слонялась по холлам, по кустам и пляжам, прилегающим к нашему, я сама поняла, что он хочет этим сказать.
Выла кошка, сзывая котов, а потом валялась в песке и лизала про-нежность - это Пал Сергеич придумал такой каламбур, мне он дико понравился... Да. А теперь слово нежность до старости будет оторопь вызывать! Потому что слова и тела, как мухи и котлеты, должны быть отдельно.
Я нашла его возле магазина. Зубами он отрывал от батона колбасу для себя и для стаи бездомных собак. Но, по-моему, он был самый голодный, он даже урчал. Собаки же вырывали куски друг у друга. И особенно наглых он для острастки пинал, и они, поджимая хвосты, на некоторое время смирялись. Мне опять захотелось спросить, правильно ли я поняла два рисунка, которые меня больше всего поразили, но когда я решилась и подошла, он вдруг стал - вот чего я никак не ждала - изучать мои ноги и бедра, не прекращая жевать колбасу. А потом еще пошарил глазами под кофтой, будто что-то искал да вот - никак не мог отыскать. Это был откровенный вызов, явный, настолько, что я даже хотела сказать: "Родничок еще не зажил, а туда же?!" Но в глаза-то он мне не смотрел. И получалось, что вызов именно в этом и был. В общем, я развернулась и пошла себе вдаль. И проспала до заката на махровом халате. Натянула его на вонючий матрас и спала. И с восторгом бы проспала до утра! Я и встала затем только, чтобы спросить у Алены снотворного. Но она заперлась в персональном душе и ревела сиреной - на английский манер, представь, по-моему, даже из "Битлз".
А потом я подумала: последний закат есть последний закат. Пусть без солнца, пусть лавой в разломах туч.
Шторм стихал. Море пятилось осьминогом, исчезающим в сизых выхлопах чернил. Среди вороха дохлых медуз я отыскивала пусть хотя бы условно живых и швыряла их в воду. До разъезда это делали дети - с визгом, с восторгом. Мне же было гадливо, а в потемках и страшно наступить и свалиться в это жалящее желе. Страх, наверное, возбуждает? Потому что, найдя на песке чью-то одежду - джинсы и майку, в потных разводах, - я угадала по запаху... Майка пахла полынью и псом. Мне понравилось, знаешь? Алена сказала, что только женщину-рафинэ возбуждает один мужской аромат - без всего. Как ты думаешь, это правда? И еще я хотела спросить... ладно, сейчас неважно.
Он вышел из моря, ринулся за одежкой. И увидев меня, конечно, опешил. На полпути замер. Я сказала: "Ни слова, ни полслова! - и поднесла к губам палец. - Это я у тебя научилась". И к его губам тоже им прикоснулась. Он от этого вздрогнул. А я стала просоленной майкой его растирать - плечи, грудь. И тут он майку свою вдруг как рванет. Отбежал и стоит. Я опять подошла, водолазку с себя стянула: "Ты же мокрый, говорю, замерзнешь!" - и снова давай его натирать. Я осталась к этому времени только в джинсах. И вот это-то все изменило. Он решил, что теперь ему можно - сразу все! Я, как дура, подставила губы, я ждала поцелуя. А бедром, как учил Пал Сергеич... Потому что я знаю, что у нормальных людей это происходит ведь постепенно. Ну а этот вдруг рухнул, как чемодан с верхней полки, - я-то думала, мы до беседки добредем. Хорошо еще, настолько стемнело - почти что ни зги. Брюки рвет, плавки рвет. Я кричу ему: "Больно! Мне же больно, кретин!" - нет, воткнул его все-таки, взвизгнул, дернулся и затих. Я от злости чуть не прокусила ему плечо - мне казалось, точно до крови. А ему это был комариный укус. И он тоже меня стал покусывать, идиот. Насмотрелся порнухи! Дальше - больше. Слышу - гитара, ржачка рыл в пятнадцать - короче, контора идет. В ваше время это, по-моему, шоблой называлось. Представляешь? Я водолазку нашла, а где джинсы, не знаю. До сих пор только представлю себе, что быть-то могло...
Хорошо тебе, Танечка, с восемнадцати лет за единственным мужем целомудренной быть! Он тебе изменяет, а ты ему нет, потому что "у них, мужиков, это в принципе по-другому, ты, Юльчонок, сначала подрасти, а тогда и будешь уже судить!"
Ай, как складно - по форме, но не по сути! Ты, сестренка, сотворила себе из тела кумира. А его надо всячески унижать, презирать, притеснять - правда, слабо похоже на средневековье? Впрочем, там его тоже теснили. Но теснили, стесняясь. А вот я от него отвалилась, отпала, мы с ним теперь врозь - это понятно? Я была врозь с целым миром - всю жизнь, а теперь буду врозь исключительно с ним. Если бы так! О, тогда бы всё-всё-всё, даже жертва, принесенная в виде зубов, -она бы тоже была ненапрасной.
Я посеяла зубы дракона - да? Ты это мне скажешь?
Я посеяла джинсы. А утром пошла и нашла - все в росе, так и сунула мокрыми в свой баул.
Мы уже садились с Бертой Марковной в рафик, когда на балконе появилась Алена, пеньюар нараспашку:
- Е-мое! - и рот нараспашку, зевнула как спела: - А-а-а по рюмочке чая на дорожку? А-а поцеловаться?
Я ей рукой помахала и сразу в машину.
- Мы не можем, Аленушка. Нас Володя, большое спасибо ему, довезет непосредственно до вокзала. А вам я желаю хорошей погоды и в особенности хорошего общества. Вы меня поняли?
- Ах, Бертусик вы мой! Плохо мне будет без вас. - И опять: - А-а-а-а-а! - так, что мертвый бы встрепенулся.
- Берта Марковна, - говорю, - ехать пора! Нам Володя любезность делает.
- Да, да, да, - и опять: - Аленушка! Вы хорошо меня поняли?
В общем, мы до ворот не доехали - а ведь их открывать еще надо, - из корпуса выбегает мой полуночный ковбой. Босиком, в белых атласных трусах, укороченных, знаешь, как плавки, - до неприличия. Я с сидения - побыстрее вниз, чтобы в окне не маячить, и секунды считаю. Слава богу, с воротами Володя справился, мы - уже на дороге. Только осталось скорость прибавить - нет, смотрю, зачем-то он тормозит:
- А паренек он что, тоже с нами? - и в зеркальце смотрит.
- Нет, нет! - говорю. - У него моцион. Он спортсмен.
Ну, Володя газует, и тут, буквально в то же мгновение - как он глотку-то не надорвал! - раздается крик, вернее, смесь крика и визга. Так павлины орут и, может быть, еще павианы. Ну, Володя опять тормозит.
Я когда обернулась, он бежал от нас в метрах, я думаю, десяти. И оскал был, как крик, - совершенно звериный.
- Володя, поезжайте! Этот мальчик глухонемой. И теперь я вижу, что еще и немного тронутый, - Берта Марковна вместо меня помахала ему куцей ладошкой. - Не понимаю, где его бедная мать берет силы!
- Вам Алена сказала?! - я зачем-то опять обернулась.
Он споткнулся, но не упал, а запрыгал на левой ноге - может быть, наступил на стекло... Я подумала: выйти и что-то сказать ему - что? да и как? И не он ли мне сам говорил - я подумала именно так: говорил - про Адама и Еву? Мы прибавили скорость, дорога резко свернула.
Я спросила опять:
- Вам что... Алена это сказала?
- Что немного тронутый? Нет! Разве мать это скажет? Напротив. Она уверяла меня, что он в своем интернате самый развитый. Но мой опытный глаз не обманешь!
У нее был какой-то библейский педстаж. И значок на летнем жакете с одутловатой физиономией Крупской.
Я опять оглянулась и, наверно, поэтому вспомнила притчу про человечка из соли. Как он решил искупаться в море. И вошел в него. И - о, ужас! - у него растворились ножки, потом растворились ручки, животик, потом плечи... Наконец от него ничего-ничего не осталось, и тогда он подумал: так значит, я и есть это море.
Вот чего я хочу - быть из соли. И тогда в будоражащей с детства фразе - казнить нельзя помиловать - не останется места для запятой. Вот чего я хочу. И так будет. Юность страшно пристрастна к пунктуации. Только истинно взрослый способен в потоке чтить не паузы, а - поток. Ты, сестренка, боюсь, никогда не дозреешь до этого. Знаешь, в поезде это абсолютно наглядно! Вот лежу я сейчас запятой и при этом несусь - над землей, над травой, сквозь поля, мимо тысяч столбов, огоньков, скирд, хибарок - так, как будто бы я их собой собираю в одно бесконечное назывное предложение. Эту фразу никто никогда не прочтет - разве только что марсиане... Значит, нет этой фразы - как фразы! А есть... Что же есть? Неужели он влюбился в меня? Знаешь, как он бежал? На рекорд! Босиком! Ноги - в кровь!.. Я про что-то другое хотела. Ну да ладно. Проснусь... только это нескоро, это поезд - нескорый... до смешного нескорый... Многоточия звезд... Точек нет, понимаешь? Одни многоточия.


 
  Яндекс.Метрика